В минувшую субботу в центре городе Сент-Луис, штат Миссури, на американском Юге раздавались стенания и плач. Мужья расставались с женами, матери с детьми — шел аукцион чернокожих рабов.
(Всего 8 фото)
1. Около 150 человек приняли участие в реконструкции аукциона рабов времен середины 19-го века, которая прошла 15 января на ступеньках старинного здания городского суда в в центре города Сент-Луис, штат Миссури. Мероприятие проводилось в ознаменовании 150-летней годовщины Гражданской войны в США, которая отмечается в этом году. На фото: закованную в кандалы Дженнет Вайт, которая изображает "рабыню" ведут с места продажи к новому "владельцу". (John Moore / Getty Images)
2. Зрители, наблюдающие за ходом « «. (John Moore / Getty Images)
3. Один из участников реконструкции, изображающий белого кузнеца, проверяет состояние здоровья своей потенциальной "покупки". (John Moore / Getty Images)
4. Демонстрант выступает против проведения "аукциона", утверждая, что подобное мероприятие унижает достоинство и попирает права афроамериканцев. (John Moore / Getty Images)
6. Зрители, наблюдающие за ходом "аукциона". (John Moore / Getty Images)
7. Закованного "раба" с мешком на голове ставят на специальную подставку на ступенях старинного здания городского суда Сент-Луиса. До Гражданской войны в США (1861-1865) Сент-Луис, важный порт на реке Миссури был центром работорговли на Юге Соединенных Штатов. (John Moore / Getty Images)
Рынки рабынь
Работорговцы наживали на чужом горе огромные состояния. Их не останавливала даже вопиющая незаконность их деятельности с точки зрения мусульманского права.
Черкешенки были в основном мусульманками. Они не могли быть чьей-то собственностью и тем более обращаться в рабство.
Рабами признавались, как мы уже писали, только немусульмане, захваченные на войне. Рекомендовалось предоставить свободу и им, свершив этим весьма благочестивое дело. А если раб принимал ислам, то подлежал освобождению без промедления.
Однако привычка вельмож к рабовладению была так сильна, а соблазн пополнить свои гаремы чудесными созданиями так велик, что торговцы и покупатели нашли способ формально обходить закон.
Как писал Осман-бей, покупатели не спрашивали, откуда привезен «товар», им было достаточно заявления продавца, что «это рабы». Покупатель лишь восклицал: «Если есть в этом деле грех, да падет он на голову продавца!» И сделка считалась состоявшейся.
После завершения Кавказской войны в 1864 году, когда началось мухаджирство - массовое переселение горцев в Турцию, в работорговле наступил «ренессанс».
Поток переселенцев был так велик, что в портах скапливались огромные массы горцев. Не все выдерживали долгое плавание, а те, кому удавалось добраться до турецких берегов, изнемогали от голода и болезней. Мужчины вынуждены были вербоваться на службу в армию, а множество женщин и детей оказались на невольничьих рынках и шли за бесценок.
Русский вице-консул в Трапезунде А. Мошнин сообщал: «С начала выселения в Трапезунде и окрестностях перебывало до 247 000 душ; умерло 19 000 душ. Теперь осталось 63 290 чел. Средняя смертность 180–250 чел. в день. Их отправляют внутрь пашалыка, но большею частью в Самсун. …Население испугано переселением и вознаграждает себя покупкою невольниц. На днях паша купил 8 самых красивых девушек по 60–80 рублей за каждую и посылает их для подарков в Константинополь. Ребенка 11–12 лет можно купить за 30–40 рублей».
Виктор Гюго изложил в «Пленнице» историю невольницы-горянки:
Я родилась в нагорной,
Далекой стороне,
И этот евнух черный
Постыл и страшен мне.
На воле, не в серале,
Росли мы без печали
И юношам внимали
Свободно в тишине…
Вот как описал Жерар де Нерваль невольничий рынок в Каире:
«В квадратный двор, где прогуливалось множество нубийцев и абиссинцев, выходили верхние галереи и портик, выполненные в строгом архитектурном стиле; широкие машрабийи, выточенные из дерева, находились под самым потолком прихожей, из которой в покои вела лестница, украшенная аркадами в мавританском вкусе. По этой лестнице поднимались самые красивые невольницы.
Во дворе уже собралось много покупателей, разглядывавших совсем черных или более светлых негров. Их заставляли ходить, им стучали по спине и по груди, им велели показывать язык. Только у одного из них, одетого в полосатый желто-синий машлах, с волосами, заплетенными в косы и ниспадающими на плечи, как носили в Средневековье, через руку была перекинута тяжелая цепь, гремевшая при каждом его величественном движении; это был абиссинец из племени галла, вероятно, взятый в плен.
Вокруг двора располагались комнаты с низкими потолками, где жили негритянки, подобные тем, которых я уже видел, - беззаботные и сумасбродные, они принимались хохотать по всякому поводу; между тем какая-то женщина, закутанная в желтое покрывало, рыдала, прислонившись к колонне передней. Безмятежное спокойствие неба и причудливые узоры, которые выписывали во дворе солнечные лучи, тщетно восставали против этого красноречивого отчаяния. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Я прошел мимо колонны, и, хотя лица женщины видно не было, я рассмотрел, что у нее почти белая кожа; к ней жался ребенок, чуть прикрытый плащом.
Как мы ни стараемся приспособиться к жизни на Востоке, в подобные минуты все равно остаешься французом, чувствительным ко всему происходящему. На мгновение мне пришла в голову мысль купить, если это в моих возможностях, невольницу и предоставить ей свободу.
Не обращайте на нее внимания, - сказал мне Абдулла, - это любимая невольница одного эфенди, в наказание за какую-то провинность тот отправил ее на невольничий рынок, чтобы якобы продать ее вместе с ребенком. Через несколько часов хозяин придет за ней и, наверное, простит ее.
Таким образом, единственная плакавшая здесь невольница горевала оттого, что лишается хозяина; остальные, казалось, были обеспокоены лишь тем, чтобы не оставаться слишком долго без нового господина.
А это говорит в пользу мусульманских нравов. Сравните положение этих невольников с положением рабов в Америке! Воистину, в Египте на земле работают лишь феллахи. Рабы стоят дорого, поэтому их силы берегут и занимают лишь работой по дому. Вот та огромная разница, которая существует между невольниками в турецких и христианских странах.
…Абд-аль-Керим отошел от нас, чтобы поговорить с покупателями-турками, затем вернулся и сказал, что сейчас одевают абиссинок, которых он хочет мне показать.
Они живут в моем гареме, - сказал он, - и с ними обращаются как с членами семьи; они едят вместе с моими женами. Пока они одеваются, вам могут показать самых молодых.
Открылись ворота, и во двор, словно школьницы на переменке, вбежала стайка темнокожих девочек. Им позволили играть возле лестницы с утками и цесарками, которые плавали в чаше лепного фонтана, сохранившегося от неслыханной роскоши океля. Я разглядывал этих бедных крошек с огромными черными глазами, одетых словно маленькие султанши; наверное, их забрали от матерей, чтобы потакать прихоти местных богачей. Абдулла объяснил мне, что многие из них не принадлежат торговцу, вырученные за них деньги получат родители, специально приехавшие в Каир в надежде, что их дочери попадут в хорошие руки.
…Абд-аль-Керим пригласил меня войти в дом. Абдулла деликатно остался стоять у лестницы.
В большой комнате с лепным орнаментом и полустертыми золотыми и цветными арабесками вдоль стен сидело пять довольно красивых женщин; цвет их кожи напоминал флорентийскую бронзу; черты лица у них были правильные, нос прямой, рот маленький; классическая форма головы, грациозный изгиб шеи, умиротворение, написанное на лицах, делали их похожими на итальянских мадонн с картин, краски которых потемнели от времени. Это были абиссинки католического вероисповедания, возможно, потомки пресвитера Иоанна или царицы Капдаки.
Трудно было остановить свой выбор на одной из них: все они походили друг на друга, как это бывает у туземцев. Видя мою нерешительность, Абд-аль-Керим счел, что девушки мне не нравятся, и велел позвать еще одну - она вошла плавной походкой и заняла свое место у противоположной стены.
Я испустил радостный возглас, узнав миндалевидный разрез глаз яванок, как на картинах, которые мне доводилось видеть в Голландии; по цвету кожи эту женщину можно было безошибочно отнести к желтой расе. Не знаю, возможно, во мне пробудился интерес к неведомому и неожиданному, но я склонялся в ее пользу. Кроме того, она была весьма хороша собой и сложена на славу, так что смело могла выставлять себя напоказ; блестящие глаза, белые зубы, точеные руки и длинные волосы цвета красного дерева… Совсем юной ее взяли в плен пираты имама Маската где-то на островах Индийского океана.
…Оставалось только условиться о цене. У меня просили пять кошельков (шестьсот двадцать пять франков); мне хотелось заплатить только четыре; но, вспомнив, что речь шла о покупке женщины, я подумал, что подобный торг неуместен. К тому же Абдулла предупредил, что торговец-турок никогда не уступит в цене.
…В тот же вечер я с триумфом привел рабыню в покрывале в свой дом в коптском квартале. …Слуга из океля шел следом за нами, ведя за собой осла с большим зеленым сундуком на спине.
Абд-аль-Керим оказался хорошим хозяином. В сундуке лежали два комплекта нарядов.
…Если торговец обманет покупателя относительно достоинств рабыни и у нее обнаружится какой-то изъян, покупатель имеет право через неделю расторгнуть сделку. Мне представлялось невозможным, чтобы европеец прибегнул к подобной недостойной оговорке, даже в том случае, если его действительно обманули. Но вскоре я с ужасом обнаружил у несчастной девушки два клейма с монету в шесть ливров: одно под стягивающей лоб красной повязкой, другое - на груди, и на обоих - татуировка, изображающая нечто вроде солнца. На подбородке тоже была татуировка в виде острия пики, а левая ноздря проколота, чтобы носить кольцо. Волосы были подстрижены спереди и падали челкой до самых бровей, соединенных между собой нарисованной черной линией. Руки и ноги были выкрашены в оранжевый цвет; я знал, что это специально приготовленная хна, от которой через несколько дней не останется и следа».
Если рабыни противились уготованной им судьбе и не желали уподобляться бессловесному скоту, торговцы применяли различные испытанные средства. Когда не помогали ни уговоры, ни угрозы, рабынь усмиряли силой. Но делали это с осторожностью, так как «порченый товар» падал в цене и наносил вред репутации продавца. Проще всего было подавить упорство невольниц опиумом или другим зельем, подмешанным в пищу.
«Они продаются за различные цены, - писала Мелек-ханум, - соответственно красоте, смотря по которой они назначаются или в танцовщицы, или музыкантши, или же в банные прислужницы, горничные, или же одалиски. Цена на них колеблется от 1000 до 20 000 франков или около этого. Для того чтобы заплатить последнюю сумму, невольница должна быть необычайной красоты. Если у них вид не представительный, то они назначаются на должности, в которых они не должны появляться перед своим господином; в таком случае цена их не превосходит 1500–2000 франков. Они продаются обыкновенно в возрасте 12–13 лет, но бывали случаи продажи 6–7-летних. Это, впрочем, бывает только тогда, когда покупательница желает приучить их к службе или же перепродать с выгодой, когда они подрастут. Хозяйка делает им одежду, учит их вести себя прилично, а также говорить по-турецки. Главное внимание обращается на развитие таких талантов, которыми отличаются сами госпожи, как то: музыка, танцы, уборка волос и т. д.».
ЧАСТЬ 7 Магазины, рынки, цены Про рынки я вам уже много наговорил, они – наше все. Про магазины тоже кое-чего рассказал. Теперь пройдемся по ассортименту. Естественно, я не буду расписывать рацион питания гоанов, коснусь темы стандартного набора, необходимого для жизни. Для
Из книги Юго-Восточная Азия и экспансия Запада в XVII – начале XVIII века автора Берзин Эдуард Оскарович Из книги Древняя Америка: полет во времени и пространстве. Мезоамерика автора Ершова Галина ГавриловнаПрофанный юг: дворцы и рынки Итак, в южной – профанной – части города располагался административный центр, состоявший из множества построек, размещенных на единой платформе. Самым известным строением этой части города (юго-восточный сектор) считается Храм Кецалькоатля,
Город больших денег и больших возможностей давно канул в прошлое. Теперь на руинах бывшего великого мегаполиса возник город–государство, в котором правили и жили по законам тьмы хищники. Кто сильнее, тот и прав. Кто попадал сюда, обычно не выбирался живым.
Смотри, какой красивый раб! - еще совсем молодой парень дернул за рукав стоящего рядом мужчину и указал на одну из клеток.
В последнее время на невольничьем рынке редко можно было встретить по-настоящему стоящий товар, и те, кто имел деньги на покупку рабов, неважно для боев или работы, предпочитали посещать закрытые аукционы. На улицах же продавали подпорченный товар.
Желаете приобрести? - к ним тут же подоспел торговец. Неотесанного вида мужлан в засаленной рубашке и c коротко стриженными темными волосами. Маслянистый взгляд близко посаженных глаз перемещался от мужчины к парню и обратно. Торговец пытался понять кто из двух его потенциальный клиент.
Парень по-птичьи склонил голову набок и натянуто улыбнулся.
- Что с ним не так? - поинтересовался мужчина, уже заранее готовый приобрести заинтересовавшую его протеже игрушку.
Все с ним так. Здоровый! Красивый! Молодой! Прослужит долго для любого дела! - расхваливал свой товар торговец.
Не рассказывай. Такому здесь, - мужчина оглянулся, не скрывая брезгливости, - не место. Будь он без изъяна, ты бы выставил раба на аукционе, а не на окраине, где торгуют только полудохлыми и проблемными.
Пока мужчина и торговец препирались, настаивая каждый на своем, парень направился к клетке с рабом, чтобы лучше присмотреться к заинтересовавшему его существу.
Высокий. Скорее худой, чем стройный. С длинными давно не чесанными волосами темно-серого цвета и на удивление спокойным взглядом зелено-карих глаз. Раб в свою очередь разглядывал парня. На его лице не дрогнул ни один мускул, когда торговец открыл клетку и, прицепив к ошейнику цепь, передал его мужчине.
Домой! – парень вновь взял мужчину под руку и потянул в сторону от невольничьего рынка.
Кивнув, тот послушно дернул цепь, давая понять рабу, чтобы следовал за ними.
Дом, находящийся за несколько кварталов от рынка, прятался в тени густо насаженных деревьев и казался заброшенным. Покосившаяся от времени крыша, стертые и кое-где отколотые ступени перед парадным входом говорили о том, что о хозяйстве тут не заботились.
Оказавшись в полутемной, сырой прихожей, раб осмотрелся. Его лицо, как и раньше, больше напоминало маску. Ни тени эмоций.
Заперев дверь, мужчина отстегнул цепь от ошейника и потянулся к парню, желая того обнять, за что тут же получил по рукам.
Не сейчас! Не видишь, мне надо заняться им! Ты бы лучше поесть приготовил. А потом, когда я закончу приводить в порядок нашего нового друга… - на губах парня появилась многообещающая улыбка.
Подняв руку, он погладил мужчину по щеке.
Конечно, - тут же согласился старший. – Прости, я же понимаю. Сейчас все-все сделаю. Тебе надо, как всегда, только пожелать!
Мужчина, чуть понурившись и растеряв при входе в дом весь свой лоск, засеменил куда-то вглубь дома, а парень повернулся к рабу.
- Ну, здравствуй, номер… - он на секунду задумался, а затем мотнул головой. – Нет, не хочу давать тебе номер. Ты будеееешь… хм, как же тебя назвать-то?
Точно! Мне нравится! Рик! – казалось, что парень вот-вот запрыгает от радости. – А я Ян. И я твой хозяин. И его хозяин.
Парень махнул рукой в ту сторону, куда ушел мужчина.
Ты любишь играть, Рик? Я очень люблю. Мы будем с тобой играть много раз. Ты же не сломаешься так просто как другие? – глаза Яна лихорадочно блестели. Ухватив раба за руку, он потянул его в одну из комнат.
Большая, сохранившая, как ни странно, идеальное состояние ванная комната была обложена мраморной плиткой темного цвета. На кафельном полу лежал большой ворсистый ковер, который смотрелся довольно нелепо в этом помещении, но ничуть не коробил хозяина.
Раздевайся, Рик! Я сам тебя помою, а Метт принесет нам сюда выпить! За игрушками надо уметь ухаживать. Я умею, ты не думай.
Высунувшись за дверь, Ян окликнул мужчину и тут же вернулся к оставленному на минуту рабу. Тот стоял и улыбался, не спеша выполнять приказ.
Ты что, не слышал меня? – поинтересовался Ян.
Из голоса парня тут же исчезла вся игривость и беспечность. Взгляд серых глаз стал холодным, а губы сжались в тонкую линию.
Рик, продолжая улыбаться, взялся за край своей кофты и медленно потянул ее вверх, чтобы в следующее мгновение отбросить в сторону. Руки легли на ремень потертых брюк.
Хорошая игрушка - это послушная мне игрушка, - пробормотал недовольно парень, наблюдая за тем, как Рик дразняще медленно раздевается.
Несмотря на худобу и неухоженность, он был красив и явно знал это. Раздевшись, парень вновь замер, ожидая дальнейших распоряжений.
Подойдя вплотную, Ян провел рукой по плечу своего нового развлечения и любовника, а что именно эта роль отведена игрушке, он знал еще на рынке, и, обойдя его, включил воду.
Несколько часов спустя, сидя на ковре в этой же ванной комнате, он пил вино, принесенное Меттом, и понимал, что не ошибся с выбором.
После ванной, где над ним провели все возможные процедуры по отмыванию, Рик выглядел просто отлично. Длинные, уже подсохшие волосы струились до лопаток платиновым покрывалом, аристократично бледная кожа, казалось, мерцала в свете настенных светильников, а плавные и чуть хищные движения завораживали хозяина.
Парень совсем не походил на раба, и как оказался в этом положении знал только он, но говорить не спешил. Спокойно повинуясь распоряжениям Яна, сам оставался холодным и собранным.
Господин, - в приоткрытую дверь заглянул Метт. – Комната для вашей игрушки готова. Мне подать ужин туда?
Да, - Ян встал и, отставив бокал, протянул руку Рику. – Я лично буду сегодня кормить тебя.
Раб грациозно поднялся и тут же оказался в кольце рук хозяина. Прижавшись, парень мягко скользнул губами по шее своего приобретения, перемещая руки на ягодицы, и сжав, заглянул в глаза.
Взгляд Рика оставался спокойным, лишь где-то в глубине глаз можно было заметить отголосок веселья.
Не обратив на это внимание, Ян потянул парня за собой. Миновав небольшой коридор, они поднялись на второй этаж по деревянной лестнице и оказались в холле. Открыв первую же дверь, хозяин подтолкнул парня к большой кровати в центре и улыбнулся.
Это твой новый дом. Запомни. Сегодня я позволю тебе поесть в моем обществе. Даже сам покормлю тебя, но затем ты должен будешь заработать каждый кусочек. Знаешь как?
Рик пожал плечами. Его взор блуждал по полупустому помещению. Большая кровать с резными столбиками и балдахином, ковер, зеркальный потолок, закрытое темными шторами окно. Никакой дополнительной мебели, только большой сундук в изголовье кровати.
Я научу тебя, - между тем продолжил Ян. – Бежать даже не пытайся. Нет, можешь, конечно, но Метт найдет тебя, а я накажу. Знаешь, открою тебе секрет. Игрушки часто не выдерживают наказания и ломаются. Ты же не хочешь сломаться и расстроить меня?
Не хочу, - отозвался Рик, присаживаясь на край кровати.
Я не разрешал! - тут же среагировал Ян и дернул парня за руку, заставляя подняться на ноги и ведя к сундуку.
Открой. Все что там есть - это для нас. Я уверен, нам будет интересно.
Рик откинул крышку сундука и повернулся к Яну:
Да, все для тебя… - довольно произнес тот. – А теперь, поцелуй меня в знак признательности. Когда меня не будет, ты сможешь играть и вспоминать про нас. Я же хороший хозяин.
Рик склонил голову набок, а затем легким поцелуем коснулся губ Яна. Очень легким и быстрым, словно проверяя, правильно ли он понял приказ.
Не так! – капризно надул губы парень и, обняв раба, сам впился в его губы. – Вот так ты должен благодарить меня, когда я позволяю проявить благодарность. Ясно?
Ясно, - выдохнул Рик, уже совершенно по-иному смотря на стоящего перед ним парня.
Впервые с момента покупки во взгляде блондина промелькнул интерес и голод, который можно было очень легко принять за вожделение.
Ложись, - хозяин кивнул на кровать и вышел за дверь.
К его возвращению блондин уже вольготно устроился на ложе, ничуть не стесняясь своей наготы.
Поставив поднос на подоконник, Ян прихватил с него тарелку фруктов и уселся рядом.
Любишь фрукты? – поинтересовался он, беря в зубы дольку яблока и наклоняясь к Рику.
Тот осторожно прихватил зубами другую сторону фрукта и, откусив, тут же отстранился.
Я все люблю. Господин позволит мне дотронуться?
Ну, дотронься…
Руки Рика прошлись по груди Яна вверх, попутно расстёгивая пуговицы рубашки.
Я умею приносить удовольствие, - прошептал блондин, почти касаясь губами уха хозяина. – Просто позвольте мне…
Ян сглотнул и, кивнув, замер, позволяя новому приобретению показать, на что тот способен. Мягкими дразнящими движениями Рик освободил его от одежды и, проведя языком по ключицам, уложил на спину.
В какой момент хозяин потерял контроль над своим рабом, Ян и сам не мог бы сказать. Было в движениях Рика что-то такое, что заставляло отзываться на любое, даже самое невинное прикосновение. Следы от поцелуев горели, руки, скользящие по телу, вызывали дрожь. С губ сорвался первый стон, стоило парню коснуться рукой паха поверх штанов. Выгнувшись, Ян почувствовал губы раба на своих губах.
Заглянувшему в комнату через несколько часов Метту предстала необычная картина. Хозяин, который никогда не оставался рядом с игрушками дольше необходимого, мирно спал, а новый раб сидел на подоконнике, улыбаясь, и доедал остатки ужина, смотря на луну.
Оглянувшись на звук открывшейся двери, он прижал палец к губам и, соскользнув на пол, вручил удивленному Метту пустой поднос.
Не беспокой нас до утра, - произнес Рик, хозяйским жестом выпроваживая мужчину за дверь.
Но… - Метт бросил обеспокоенный взгляд на кровать.
Тоже хочешь? – парень истолковал поведение слуги по-своему и, оглянувшись через плечо, ухмыльнулся. – Даже и не знаю… Возможно я навещу тебя позже.
Утро в старом доме наступило позже обычного. В первый момент, проснувшись на большой кровати, Ян не понял, где находится. Комната совсем не походила на его собственную спальню. К тому же в теле чувствовалась непривычная слабость.
Проснулся? – его предплечья мягко коснулись губы. Повернув голову, Ян улыбнулся.
– Как спалось?
Он не помнил, что точно было ночью, но чувство, что Рик подарил ему ни на что не похожее наслаждение, крепло с каждой секундой.
Потянувшись, он привлек раба к себе, целуя в губы и проходясь руками по его телу.
- Просто прекрасно, и я ужасно голоден, - пробормотал он, прикусывая кожу на шее любовника.
Не сейчас – посмеиваясь, Ян мягко отстранил от себя парня и, соскользнув с кровати, вильнул бедрами. – Ты же не хочешь, чтобы завтрак остыл? Я уверен, Метт старался для нас.
Не заметить, как за одну ночь изменились отношения между хозяином и новым рабом, было трудно. Спустившись вниз, Рик первым делом потребовал, а не попросил, принести ему и хозяину одежду в комнату, а следом и завтрак.
Недовольно покосившись на него, Метт все же не посмел ослушаться, успокаивая себя тем, что новая игрушка, насколько бы хорошей она не была, скоро сломается, а он, как и раньше, останется при хозяине и вновь будет получать все внимание.
После завтрака, плавно перешедшего в обед, день закрутился по обычному режиму. Ян заперся в кабинете, занимаясь делами, к нему постоянно кто-то приходил. Привыкший к подобному мужчина не обращал внимания, а вот Рик, казалось, наблюдал с удовольствием.
Он вальяжно раскинулся в кресле, что стояло в небольшой гостиной, служащей своеобразным местом ожидания для визитеров, и лениво листая журнал, то и дело провожал взглядом входивших и уходивших людей. А недовольства Метта вообще не замечал.
Ближе к вечеру Рик покинул гостиную и тут же оказался пойманным Меттом. Прижав парня к стене, мужчина сжал его горло рукой и зашипел:
Осторожнее, хозяин не будет вечно таким покладистым. Тебе лучше вести себя подобающе, а то…
А то что? – несмотря на положение, блондин ухмыльнулся, и Метт замялся.
Он и сам не знал что будет. Надеялся, что Ян сломает Рика и все, но надежда и уверенность - вещи все же разные, в этом мужчина отдавал себе отчет.
- Хочешь сказать, что если я не буду вести себя примерно, меня накажут? – в голосе послышался сарказм. – И кто же? Может ты?
Окончательно растерявшись, Метт отпустил парня. Все было не правильно. Изначально. Еще никогда игрушки не вели себя так. Рик, не стесняясь, бросал ему вызов. Парень явно чувствовал себя комфортно и не боялся ни хозяина, ни старого слуги. Привычные устои рушились на глазах, и это пугало.
- Метт, Метт, - покачал головой Рик. – Бедный, верный слуга…
Рука парня медленно прошлась по бедру мужчины. Тот вздрогнул, но отстраниться ему не дал Рик. Крепко обняв мужчину, почти касаясь его губ своими, блондин продолжил:
- Ты так боишься потерять свое место в этом мире… Ты так боишься потерять хозяина и стать свободным от его своевольных замашек… Мне даже жаль тебя.
Язык Рика скользнул по губам Метта, но стоило тому только приоткрыть рот, парень тут же уперся в грудь мужчины руками, отталкивая.
Я сам приду, если посчитаю нужным, а ты подумай, стоит ли нам враждовать?
С этими словами Рик ушел, а Метт остался стоять в коридоре, приводя мысли в порядок и пытаясь понять, что на него нашло, и с чего его потянуло к игрушке господина.
Ужин, как и завтрак, Рик велел подать в свою комнату, поясняя, что после трудного дня хозяин желает расслабиться, и в планах у них нечто особенное, а также попросил не беспокоить до утра.
Шли дни. Хозяин вставал по утрам все позже, делами занимался реже и все больше проводил времени с Риком, а тот стал все больше внимания уделять Метту, играясь со слугой как кот с мышью. Мог поймать в коридоре и, легко поцеловав, тут же пройти мимо, делая вид, что ничего не произошло. Мог подойти сзади во время готовки и, обняв одной рукой, второй начать ласкать. А один раз умудрился затащить в кладовку и, прижав к стене, сделать быстрый минет. Понять его Метт не мог, заговорить о происходящем тоже не решался. Он понимал, что его тянет к парню, а также ловил себя на мысли, что ревнует.
Иногда по вечерам Ян сидел в гостиной, слушая новости или читая, при этом Рик всегда был рядом. Либо лежал, положив голову на колени хозяину, либо устраивался у ног, опираясь спиной и прикрывая глаза. С появлением Рика Ян стал меняться все сильнее. Если после первой ночи исчезли истеричные замашки эгоиста, то по прошествии пары недель, казалось, подавленной оказалась воля.
Рик уже открыто мог заигрывать с Меттом, не заботясь о том, видит ли это Ян. Мужчина только поражался. Разум говорил ему, что происходит что-то неверное, но стоило только об этом задуматься, как тут же рядом возникал Рик, и все сомнения исчезали.
Метт, - лежа на ковре рядом с ним, Рик водил пальцем по груди мужчины. – Я тебе нравлюсь?
Ты же знаешь, что да… - выдохнул мужчина, когда пальцы блондина обхватили его член.
Но ты не любишь меня? – поинтересовался парень, опускаясь ниже и касаясь губами низа живота.
Если любишь, докажи мне это… - губы обхватили головку члена, но стоило мужчине податься вперед, как Рик отодвинулся и помотал головой.
Как? Как тебе доказать?!
Мужчина уже не понимал ничего. Всем его естеством уже несколько часов владело безумное желание. В таком состоянии он готов был сказать и пообещать все, что угодно. Да и стоил парень обещаний.
Рик, словно змея, скользнул по мужчине, потираясь о его пах, и, поцеловав, прошептал:
Если ты хочешь меня, убей хозяина. Убей этого истеричного, самоуверенного хозяина. Дай нам свободу. Ты и я. Представь. Я буду только твоим, - губы Рика прошлись по груди Метта. Обведя языком соски, он пару раз прикусил кожу и, вновь подняв голову, заглянул в глаза. – Убей его, Метт…
На утро в одном из домов были обнаружены два трупа. Задушенный во сне молодой хозяин и погибший от сердечного приступа слуга.
А тем временем на невольничьем рынке на окраине города продавец с маслянистым взглядом нахваливал свой товар очередному слишком беспечному покупателю.
С меня сорвали попону. Я испуганно вскрикнула.
– На помост, рабыня! – приказал мужчина.
– Да, хозяин, – пролепетала я. Он ткнул меня плеткой.
К помосту спиралью поднимались истертые деревянные ступени. У подножия сбились в кучу сидящие на корточках рабыни. И Сульда тут, и.Тупа – сидят, вцепившись в окутавшие тела попоны. Сашу, да и не только ее, уже продали.
Не может такое со мной случиться! Не могут они меня продать!
В спину ткнулась рукоять плетки. Я начала медленно подниматься по вогнутым широким ступеням, истертым босыми ногами бессчетного множества девушек.
До помоста – двадцать шагов.
Волосы у меня теперь гораздо длиннее – на Горе их ни разу не стригли, только подравнивали, придавая форму. Свешиваются ниже плеч, развеваются за спиной – такую прическу называют здесь «рабское пламя».
И турианского ошейника я больше не ношу: распилив, его сорвал с моей шеи раб, над которым стоял надсмотрщик с кнутом. Один раз ему досталось – когда палец его коснулся моей шеи. Намеренно сделал он это, нет ли – не знаю. И серебряного листочка, знака того, что мне довелось стать добычей Раска, воина и налетчика из Тревы, уже нет в левом ухе. Еще до рассвета меня продали работорговцу, расположившемуся на биваке в предместье Ара. Обнаженную, швырнули к его ногам. Быстро, со знанием дела произвел он подробный осмотр, заставив меня рыдать от стыда. Раек из Тревы выручил за меня пятнадцать медных тарсков. Для землянки – совсем неплохо. Сумму эту внесли в расчетную книгу. Еще одну книгу держал в руках воин Раска. Внесли мою цену и туда, указав, на чей счет отнести, кем была поймана – Раском, воином из Тревы. После занесения в обе книги записей сведений о моей продаже проволочное колечко, на котором висел серебряный листок, срезали с моего уха, листочек передали воину, который вел записи в расчетной книге Раска, а тот бросил его в стоящий неподалеку ящик. Как скотину бессловесную, меня толкнули к цепи, поставили в затылок за Сульдой. Щелчок – болтающийся у меня на шее турианский ошейник пристегнули к звену тяжелой цепи. За мной поставили Тулу. За нее выручили всего двенадцать тарсков меди.
– Побыстрей, рабыня! – поторопил стоящий у подножия лестницы мужчина. Я замешкалась. У меня на шее на цепочке – овальная пластинка, на ней – номер. Номер лота. Номер, под которым меня продают. Саша – она умела читать – сказала, что мой номер сто двадцать восемь. Она была сто двадцать четвертой. Нас распродавали на аукционе в доме Публиуса на Торговой улице Ара. Это средней руки аукцион, на котором обычно продают большими партиями рабынь подешевле. До таких гигантов, как аукционы Клаудиуса или Курулена, ему далеко. Тем не менее в покупателях здесь недостатка нет, репутация у этого торжища прочная – здесь заключается немало сделок.
За спиной – мужские шаги. Удар плетки. Я обернулась.
– Я же голая! – выдохнула я.
Он что, не понимает? Я землянка! Меня уже продавали, но не так. Я землянка! Неужели меня выставят на всеобщее обозрение и продадут с аукциона? Да, меня продавали, но с глазу на глаз. Предстать перед толпой мужчин-покупателей бесстыдно обнаженной! Немыслимо! Я подняла глаза к помосту. Нет, этого мне не пережить.
Расположенный амфитеатром зал освещен факелами. Меня уже выставляли в демонстрационной клетке: будущие покупатели должны поближе рассмотреть товар, прикинуть, что почем, чтобы потом, на торгах, не прогадать, набавляя цену – буде у них возникнет такое желание. Мы, выставляемые в демонстрационных клетках рабыни, должны были выполнять команды, что выкрикивали нам стоящие у клеток мужчины, поворачиваться так и сяк, только прикасаться к нам им не разрешалось. Нам велено было улыбаться и быть красивыми. Со мной в клетке сидели еще двадцать девушек, у каждой на шее – цепочка с пластинкой. У клетки вывешен список: наши номера, физические данные, основные размеры.
За мной по лестнице поднимался мужчина.
Восемь дней провела я в рабских бараках в ожидании ночи торгов. Прошла тщательное медицинское обследование, связанная по рукам и ногам, вытерпела несколько очень болезненных уколов. Что за уколы? Зачем? Врачи называли препарат сывороткой устойчивости. Держали нас в строгости, взаперти, учили кое-каким рабским премудростям.
«Хозяин для вас – все на свете. Полностью угождайте ему», – без конца вдалбливали нам.
– Что такое сыворотка устойчивости? – спросила я Сашу.
– Она поможет тебе остаться такой, какая ты есть, – ответила она, целуя меня, – красивой и молодой.
Я ошарашенно уставилась на нее.
– Ну, понимаешь, и хозяева, и вообще свободные люди – если хотят, конечно – тоже могут ввести себе эту сыворотку. – И, улыбнувшись, добавила: – Только обращаются с ними при этом поуважительнее, чем с рабами.
– Если хотят? – переспросила я.
– А что, кто-нибудь не хочет?
– Есть такие, – ответила Саша, – но мало. А еще – потомки тех, кому ее уже вводили.
– Но почему?
– Не знаю. – Саша пожала плечами. – Люди разные.
Секрет сыворотки устойчивости, видимо, в генетических тонкостях. Воздействуя на генетический код и на формирование гамет, она каким-то образом нейтрализует или изменяет направление процессов вырождения клеток, преобразуя обмен веществ так, что ткани остаются относительно неизменными. Старение – физический процесс, а значит, с помощью физических методов его можно повернуть вспять. И вот врачи Гора вознамерились бросить вызов универсальному доселе недугу, тому, что на Горе зовут болезнью увядания и иссушения, а на Земле – старением. Многие поколения врачей посвятили свою жизнь экспериментам и научным изысканиям, и наконец, собрав воедино полученные сотнями исследователей данные, несколько ученых совершили прорыв, разработали прообраз сыворотки устойчивости, на основе совершенствования которого стало возможным создание чудодейственного препарата.
Дрожащая, ошеломленная, стояла я посреди клетки.
– Почему же такое ценное средство используют для рабынь?
– А разве оно такое ценное? – удивилась Саша. – Ну да. Наверно.
Для нее это нечто само собой разумеющееся, как для большинства жителей Земли – обычные прививки. Что такое старость, ей неведомо. Что будет, если сыворотку не ввести, она представляла себе весьма смутно.
– А почему же не давать рабыням сыворотку? – спросила она. – Разве хозяевам не хочется, чтобы их рабыни были здоровы и могли лучше служить им?
– Верно, Саша, – согласилась я. На Земле фермеры, чтобы уберечь от болезней домашних животных, тоже делают им прививки. Конечно, на Горе, где такая сыворотка вполне доступна, совершенно естественно вводить ее рабам.
Не в силах совладать с охватившей меня дрожью, стояла я подле Саши. Я получила дар, который на Земле не купить ни за какие деньги, дар, недоступный богачам из богачей моей родной планеты, потому что там этого препарата просто не существует.
Меня одарили невероятным сокровищем. Я взглянула на железные прутья.
– Но я в клетке!
– Конечно, – подхватила Саша. – Ты – рабыня. А сейчас давай отдыхать. Сегодня ночью нас продадут.
На мою руку легла мужская ладонь.
– Я же голая!
– Ты рабыня, – ответил он.
– Не выставляйте меня перед мужчинами! – взмолилась я. – Я не такая, как другие!
– На помост, рабыня! – Он толкнул меня вверх по лестнице. Ноги мои подкосились, я упала на ступеньки.
Он поднял плеть.
– Сейчас шкуру спущу!
– Нет, хозяин!
– Сто двадцать восемь, – донесся с помоста голос аукциониста. Толпе объявляли мой номер.
Я подняла глаза. Подойдя к краю помоста, дружелюбно улыбаясь, аукционист протягивал мне руку.
– Я голая, – выдавила я.
– Прошу! – Он тянул ко мне руку.
Я подала руку, и он вытянул меня наверх. Округлый, футов двадцать в диаметре, помост посыпан опилками.
Держа за руку, он вывел меня на середину.
– Ей не хочется, – объяснил он зрителям.
Я стояла перед толпой мужчин.
– Ну, теперь вам удобно, дорогая леди? – обратился он ко мне.
– Да, – пробормотала я, – спасибо.
Вдруг с неожиданной злостью он швырнул меня на доски к своим ногам. Засвистела плетка. Пять раз стегнул он меня. Закрывая руками голову, я зашлась в крике, а потом замерла, дрожа, у его ног.
– Номер сто двадцать восемь, – объявил он.
Служитель подал ему дощечку со стопкой придерживаемых кольцами листов бумаги. Он зачитал первую страницу: предыдущие уже сорвали и выбросили.
– Сто двадцать восемь. – В голосе сквозило раздражение. – Брюнетка, глаза карие. Рост пятьдесят один хорт, вес двадцать девять стоунов. Основные параметры: двадцать два – шестнадцать – двадцать два. Размер наручников – второй, размер щиколоток – второй. Размер ошейника – десять хортов. Неграмотна и во многих практических отношениях необучена. Танцевать не умеет. Клеймо – «дина», цветок рабынь. Уши проколоты. – Он опустил на меня глаза и легонько пнул. – Встань, рабыня!
Я поспешно встала.
С трех сторон вокруг помоста поднимаются освещенные факелами, заполненные народом ряды амфитеатра. Между ярусами и по бокам – ступенчатые проходы. На ярусах людно, зрители едят, пьют. Тут и там в толпе мелькают женские фигуры. Разодетые, укутанные покрывалами – внимательно рассматривают меня. Одна из женщин потягивает вино сквозь покрывало. На кисее расплывается пятно. Все полностью одеты. А на мне – лишь цепочка с номером.
– Прямее! – рявкнул аукционист.
Я выпрямилась. От ударов плетки ужасно болела спина.
– Взгляните на номер сто двадцать восемь! – призывал он. – Кто назовет цену?
Толпа безмолвствовала.
Схватив меня за волосы, он с силой оттянул мне голову назад.
– Двадцать два хорта! – указывая на мою грудь, прокричал он. – Шестнадцать хортов! – Он похлопал меня по талии. – Двадцать два хорта! – Провел ладонью по телу, положил руку на мое правое бедро. Это мои основные параметры. Если понадобится, хозяин может с помощью плетки заставить меня сохранять эти размеры. – Маленькая, – продолжал аукционист, – но сладенькая, благородные господа, лакомый кусочек, честное слово!
– Два тарска! – послышалось из толпы.
– Я слышал: два тарска, – подхватил аукционист.
Конечно, я не слишком крупная, но и не сказать чтобы уж очень маленькая. В земных мерах рост мой пять футов четыре дюйма, вес – около ста шестидесяти фунтов. Стройная, приблизительно двадцать восемь – двадцать – двадцать восемь. Размера ошейника, конечно, не знаю – не приходилось покупать одежду, в которой меряют обхват шеи. На Горе это десять хортов, стало быть, на Земле соответственно что-то около двенадцати с половиной дюймов. Шея у меня стройная, изящная. Окружность своих запястий и лодыжек я тоже не знала. Теперь знаю – наручники и кольца для лодыжек номер два. Это – два отдельных размера, лодыжки могут быть шире запястий. Совпадение этих размеров считается признаком изящества. Всего размеров четыре. Первый – маленький, второй и третий – средние, четвертый – большой. Снять без посторонней помощи кольцо для лодыжек четвертого размера я, конечно, не смогла бы. А вот выскользнуть из наручника четвертого размера – вполне, если только он застегнут на четвертую отметку – Большинство наручников и колец для лодыжек устроены так, что их размер можно регулировать, подгоняя для каждой девушки. Аукционист стоял совсем рядом.
Да, там, на Земле, длину окружности своих запястий и лодыжек я не знала: для землянки эти размеры не имеют значения, не то что для рабыни Гора. Но наручники второго размера имеют внутреннюю окружность пять хортов, а кольца для лодыжек – семь. Значит, мои запястья в обхвате дюймов шесть, а лодыжки – примерно восемь с половиной. Нас обмеряли еще до торгов, в бараках, и заносили размеры в список.
– На ней клеймо «дина», – показывая толпе изображение цветка рабынь на моем теле, тараторил аукционист. – Ну, разве вам не хочется заполучить прелестную малышку Дину? Среди ваших рабынь есть Дины? – Держа за волосы, он повертел туда-сюда мою голову. – А уши, благородные господа! Уши проколоты!
Да, проколоты. Четыре дня назад, в бараках в доме Публи-уса. Правое ухо тоже – симметрично следу от проволочной петли, на которой висел серебряный листок, – этим знаком пометил свой трофей Раек из Тревы. Теперь я могу носить серьги. Теперь я ничтожнейшая из рабынь – рабыня с проколотыми ушами.
– Пять тарсков! – выкрикнул, прихлебывая из чаши, укутанный плотным одеянием толстяк из среднего яруса справа.
О Господи! Лиц не вижу. Факелы освещают меня, а не покупателей.
– Стань прямо, втяни живот, бедра разверни, – прошипел аукционист. Я повиновалась. Спину все еще саднило. – Взгляните, – указывая на меня свернутой плеткой, надрывался он, – на очертания лодыжек, обратите внимание, как хороши бедра, как упруг живот. Прелестная фигура! Эта дивная шея ждет вашего ошейника! Изящная, чувственная – красавица, да и только! – Он обвел толпу глазами. – Неужели не хочется привести ее в свое жилище? Надеть на нее ошейник и тунику, какую угодно вам поставить на колени? Обладать каждой клеточкой ее тела? Она – ваша рабыня, вы приказываете, она повинуется! Будет служить вам, мгновенно и безоговорочно выполнять малейшую прихоть!
– Шесть тарсков! – повторил аукционист. – Пройдись, малышка Дина! И покрасивее!
Глаза мои наполнились слезами, все тело залила краска стыда.
Но я прошлась, и прошлась красиво. Вот она, плетка, наготове! Разглядывая выставленную на помосте девушку, мужчины довольно загомонили.
– Обратите внимание: какие плавные, грациозные движения, как безупречны линии! Спина прямая, как струна, гордая посадка головы! Всего несколько тарсков – и она ваша!
По левой щеке покатилась слеза.
– Двигайся красиво, малышка, – предупредил аукционист.
– Да, хозяин.
Я прошлась взад и вперед, повернулась, обмирая от стыда под жадными взглядами.
– Встань гордо, Дина!
Я остановилась, вскинула голову.
– Купите ее и заставьте на вас работать! Представьте – вот она нагая, в вашем ошейнике и в цепях, скребет пол. Убирает, стирает, шьет! Делает покупки, готовит! Представьте – вот она принимает ваших гостей! Ждет вас, раскинувшись в мехах!
– Десять тарсков!
– Десять тарсков, – повторил аукционист.
– Одиннадцать! – донеслось слева.
– Одиннадцать.
Я вгляделась в толпу. Мужчины, женщины. Человек четыреста. По рядам, предлагая закуски и напитки, бродят торговцы. Я коснулась пальцами свисающей с шеи цепочки. Какой-то мужчина купил ломоть приправленного соусом мяса. Принялся жевать, поглядывая на меня. Наши глаза встретились. Я отвела взгляд. Кое-кто разговаривал, не обращая на меня внимания. Как же я их ненавидела! Я не хотела, чтобы на меня смотрели – но они и не смотрели!
– Какая красавица! – подзадоривал зрителей аукционист. – А размеры? Двадцать два, шестнадцать, двадцать два! – И тыкал в меня плеткой.
– Четырнадцать тарсков меди!
– Четырнадцать! – не унимался аукционист. – Но может ли торговый дом расстаться с такой красоткой всего лишь за каких-то четырнадцать тарсков? Ведь нет, благородные господа!
– Пятнадцать.
– Пятнадцать!
За пятнадцать тарсков Раек из Тревы продал меня работорговцу. В доме Публиуса ему дали за меня двадцать. Аукционист, разумеется, это знает. Конечно, в записи это внесено.
Он перевел на меня глаза.
– Да, хозяин, – прошептала я.
Недоволен предложениями. Если цена не устроит торговца, ночью меня ждет наказание. Наверняка жестоко высекут.
– На живот, Дина! – приказал он. – Давай заинтересуем покупателей.
– Да, хозяин.
Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх – а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.
– Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, – мягко проворковал он.
– Да, хозяин, – ответила я.
И вдруг – удар хлыста и отрывистое:
– На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!
Я повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня – невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног – дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.
– Называйте цену!
– Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?
– Девятнадцать, – донеслось из зала.
На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.
У самых глаз – свернутая плетка.
Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!
Но нет, глядят невозмутимо. Я – всего лишь рабыня.
– Двадцать! – выкрикнул кто-то.
– Двадцать. – Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. – На колени!
У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.
– За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, – объявил аукционист. – Кто больше? – Он оглядывал толпу.
Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.
– Двадцать один, – предложил мужчина.
– Двадцать один.
Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.
Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло. Застегнута. Не снять.
За меня дают двадцать один тарск.
Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесу
Подержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое-чему обучить обходится в гроши.
Сколько стоит рабская похлебка и плетка?
– Предлагают двадцать один тарск! – кричал аукционист. – Кто больше?
Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.
Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.
– Вставай, тварь цепная, – бросил мне аукционист.
Я встала.
– Что ж, – обратился он к публике, – похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.
– Пожалуйста, не сердись, хозяин, – заскулила я.
– Ничего, Дина, – откликнулся он с неожиданной после недавней резкости теплотой.
Упав перед ним на колени, я обняла его ноги, заглянула в глаза:
– Хозяин доволен?
– Да, – ответил он.
– Значит, Дину не высекут?
– Конечно нет. – Он приветливо смотрел мне в лицо. – Не твоя вина, что торг медленно набирает силу.
– Спасибо, хозяин.
– А теперь вставай, крошка, и побыстрей с помоста. У нас тут еще скотинка на продажу.
– Да, хозяин. – Я поспешно вскочила на ноги, повернулась и бросилась к лестнице – не к той, по которой поднималась, а с противоположной стороны помоста.
– Минутку, Дина, – остановил меня он. – Пойди сюда.
– Да, хозяин. – Я подбежала к нему.
– Руки за голову, – приказал он, – и не двигайся, пока не разрешу.
– Хозяин?
Я закинула руки за голову. Взяв меня за шею, он повернул меня к зрителям.
– Взгляните, благородные дамы и господа!
На меня обрушился удар тяжелой, связанной узлом плети.
– Не надо! Не надо, прошу, хозяин! – кричала я, не смея оторвать от головы руки. Еще секунда – и от боли и беспомощности начну рвать на себе волосы! – Пожалуйста, не надо, хозяин! – Стараясь увернуться от плетки, я корчилась, вертелась под ударами. Он крепко держал меня за шею.
– Извивайся, Дина! Извивайся!
Я исходила криком, умоляя пощадить меня.
– Неужто ты и вправду думала, – шипел он, – что нас устроит один тарск прибыли? Думаешь, мы дураки? Купить девку за двадцать и продать за двадцать один? Думаешь, мы тут торговать не умеем, ты, шлюха?
Я молила о пощаде.
Но вот, закончив эту показательную порку, он отпустил мою шею. Все еще держа руки закинутыми за голову, потупив взор, я упала перед ним на колени.
– Можешь опустить руки!
Я плача закрыла руками лицо. Стояла перед ним дрожащая, рыдающая, плотно сдвинув колени.
– Сорок медных тарсков, – послышалось из рядов, – от «Таверны двух цепей».
– «Восхитительные шелка» поднимают до пятидесяти!
Так меня обмануть! Аукционист подстроил ловушку, застал врасплох! Заставил без наигрыша показать себя во всей красе – и, сама того не желая, я предстала перед толпой во всей своей естественной беспомощности – настоящей рабыней.
– «Златые оковы» дают семьдесят!
Неплохо обстряпал! Сначала выжал из толпы все, что можно, а потом, ошеломляя публику и повергая в смятение рабыню, выставил напоказ самое сокровенное – ранимость, уязвимость, податливость, столь же неотъемлемые ее свойства, как объем груди или окружность талии, и тоже выставленные на продажу. Моя чувствительность тоже входит в цену – как и ум, сноровка и выучка. Горианин покупает всю девушку, целиком, со всеми потрохами, и все в ней должно его устраивать.
– Восемьдесят тарсков меди – «Благоуханные путы»! Не может быть!
– Горячая, как пата, – хохотнул какой-то мужчина.
– Точно, – подхватил другой, – вот бы на нее мой ошейник!
А я, рыдая, стояла на коленях на рыночном помосте. Ну как было совладать с собой, когда тела коснулась плетка? Нет, не в моих это силах.
– «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять!
Я содрогалась от рыданий. Нагая, у всех на виду. Кто больше заплатит – тот и купит. Я знала: здесь продают не просто красавицу – красавица ушла бы и за двадцать один тарск, – нет, на продажу выставлено нечто большее. Красавица рабыня.
– «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять медных тарсков! – прокричал аукционист. – Кто больше?
– «Ошейник с бубенцом», – послышалось из рядов. – Один серебряный тарск!
В зале воцарилась тишина.
– Один серебряный тарск! – провозгласил аукционист. Кажется, доволен.
Я стояла, поникнув головой. Колени плотно сдвинуты. Чуть подрагивают плечи. В торг вступили кабатчики. О том, что такое быть рабыней, разносящей пату, кое-какое представление у меня уже имелось. Облаченные в шелка, увешанные колокольчиками кабацкие рабыни на Горе хорошо известны. Их предназначение – ублажать клиентов хозяина. Стоимость их услуг входит в цену чаши паги.
– «Ошейник с бубенцом» дает один тарск серебра! – выкрикнул аукционист. – Кто больше?
Взглянув в зал, я содрогнулась. Глаза! Женские глаза из-под покрывал. Застывшие позы, напряженные лица. Нескрываемая враждебность. Как тягостно стоять обнаженной рабыней под взглядами женщин! Чувствуешь себя голой вдвойне. Уж лучше бы публика состояла из одних мужчин. Женщины… Сравнивают ли, пусть непроизвольно, они себя со мной? А может, гадают, сумеют ли дать мужчине большее наслаждение? Почему именно теперь взоры их запылали такой злобой, таким возмущением? До сих пор поглядывали снисходительно, просто как на еще одну рабыню. Ну, продадут ее в череде ей подобных за горсть медяков. Нет, теперь взглянули по-новому. Теперь в глазах светилась ненависть. Ненависть свободных женщин к рабыне, чувственной и желанной. Ревнуют? Завидуют мужскому вниманию? В глубине души хотят сами оказаться на помосте? Не знаю. Свободные женщины часто жестоки к красивым рабыням, снисхождения от них-не жди. Может, сознают, что для мужчин мы привлекательнее, может, чувствуют исходящую от рабынь угрозу, видят в нас соперниц – и удачливых. Не знаю. Может, боятся – то ли нас, то ли рабынь в самих себе. Не знаю. Но скорее всего взбесило их то, как реагировала я на удары плетки аукциониста. Снедаемые желанием себя отдать, свободные женщины гордятся тем, что могут позволить себе не отдаваться, сохранить свое достоинство, остаться личностью. Нам же, рабыням, такая роскошь недоступна. Хотят они того или нет, рабыни должны отдаваться, отдаваться полностью. Может, свободным женщинам не хочется быть свободными, может, их естество влечет их, как рабынь, под власть сильного? Может, прельщает рабская доля? Не знаю. Ясно одно: свободная женщина испытывает глубокую, неодолимую враждебность к своей закованной в цепи сестре, особенно если та красива. А рабыни боятся свободных женщин. Мечтают, чтобы ошейник надел на них мужчина, не женщина. Что ж, торги в зените. Теперь зрительницам ясно: быть мне кабацкой рабыней – жгучей, как острая приправа, лакомой и влекущей; чарующим, как музыка, аккомпанементом к огненно-желтой паге. Это-то и подливало масла в огонь, заставляло пристальнее вглядеться в своего спутника. А не зачастит ли он теперь в новую таверну? Страшно, Враждебность женщин пугала. Я – рабыня.
– Встань, крошка Дина, – приказал аукционист. Я встала.
Подавляя рыдания, откинула назад волосы. Обвела глазами толпу, сидящих на скамьях мужчин и женщин.
– Таверна «Ошейник с бубенцом» дает серебряный тарск, – повторил аукционист. – Есть еще предложения?
Странно, но в этот миг на ум мне пришла Элайза Невинс, моя бывшая соперница. Позабавилась бы, глядя на меня, голую, на рыночном помосте.
– Продана за серебряный тарск таверне «Ошейник с бубенцом»!
Он толкнул меня к лестнице, и я, спотыкаясь, побрела вниз по ступенькам с противоположной стороны помоста.
– Сто двадцать девять! – послышалось за моей спиной.
У подножия лестницы меня подтащили к цепи с наручниками, пристроили за стоящей на коленях девушкой. Та и головы не подняла, на меня и не взглянула. «На колени!» – приказал мужчина. Я опустилась на колени. Он застегнул на моем запястье висящий на цепи наручник. Вскоре за мной пристегнули еще одну проданную с торгов рабыню, и еще, и еще. Я стояла на коленях. С руки свисала цепь. Продана.
